Неточные совпадения
Не
ветры веют буйные,
Не мать-земля колышется —
Шумит, поет, ругается,
Качается, валяется,
Дерется и целуется
У праздника народ!
Крестьянам показалося,
Как вышли
на пригорочек,
Что все село шатается,
Что даже церковь старую
С высокой колокольнею
Шатнуло раз-другой! —
Тут трезвому, что голому,
Неловко… Наши странники
Прошлись еще по площади
И к вечеру покинули
Бурливое село…
Тяжелые, холодные тучи лежали
на вершинах окрестных гор: лишь изредка умирающий
ветер шумел вершинами тополей, окружающих ресторацию; у окон ее толпился народ.
В комнате было душно, свечка горела тускло,
на дворе
шумел ветер, где-то в углу скребла мышь, да и во всей комнате будто пахло мышами и чем-то кожаным.
На дворе
шумел и посвистывал, подсказывая злые слова,
ветер, эдакий обессиленный потомок сердитых вьюг зимы.
С этим он и уснул, а утром его разбудил свист
ветра, сухо
шумели сосны за окном, тревожно шелестели березы;
на синеватом полотнище реки узорно курчавились маленькие волнишки. Из-за реки плыла густо-синяя туча,
ветер обрывал ее край, пышные клочья быстро неслись над рекою, поглаживая ее дымными тенями. В купальне кричала Алина. Когда Самгин вымылся, оделся и сел к столу завтракать — вдруг хлынул ливень, а через минуту вошел Макаров, стряхивая с волос капли дождя.
Разыгрался
ветер,
шумели сосны,
на крыше что-то приглушенно посвистывало; лунный свет врывался в комнату, исчезал в ней, и снова ее наполняли шорохи и шепоты тьмы.
Ветер быстро рассеял короткую ночь весны, небо холодно позеленело. Клим окутал одеялом голову, вдруг подумав...
Вот и сейчас: он — в нелюбимом городе,
на паперти церкви, не нужной ему;
ветер шумит, черные чудовища ползут над городом, где у него нет ни единого близкого человека.
Дома огородников стояли далеко друг от друга, немощеная улица — безлюдна,
ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака,
шумели деревья,
на огородах лаяли и завывали собаки.
На другом конце города, там, куда унесли икону, в пустое небо, к серебряному блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно, как тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.
Самгин возвратился в столовую, прилег
на диван, прислушался: дождь перестал,
ветер тихо гладил стекла окна,
шумел город, часы пробили восемь. Час до девяти был необычно растянут, чудовищно вместителен, в пустоту его уложились воспоминания о всем, что пережил Самгин, и все это еще раз напомнило ему, что он — человек своеобразный, исключительный и потому обречен
на одиночество. Но эта самооценка, которой он гордился, сегодня была только воспоминанием и даже как будто ненужным сегодня.
Но прежде надо зайти
на Батан, дать знать шкуне, чтоб она не ждала фрегата там, а шла бы далее, к северу. Мы все лавировали к Батану;
ветер воет во всю мочь, так что я у себя не мог спать: затворишься — душно, отворишь вполовину дверь —
шумит как в лесу.
До вечера: как не до вечера! Только
на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «
На море непременно не бывает», — сказал он. «
На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно
на тот и другой бок.
Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
Банианы, пальмы и другие чужеземцы
шумели при тихом
ветре иначе, нежели наши березы и осины, мягче,
на чужом языке; и лягушки квакали по-другому, крепче наших, как кастаньеты.
Порывистый и холодный
ветер шумел сухой травой и неистово трепал растущее вблизи одинокое молодое деревце. Откуда-то из темноты, с той стороны, где были прибрежные утесы, неслись странные звуки, похожие
на вой.
Шорох повторился, но
на этот раз с обеих сторон одновременно.
Ветер шумел вверху по деревьям и мешал слушать. Порой мне казалось, что я как будто действительно слышу треск сучков и вижу даже самого зверя, но вскоре убеждался, что это совсем не то: это был или колодник, или молодой ельник.
С утра погода хмурилась. Воздух был наполнен снежной пылью. С восходом солнца поднялся
ветер, который к полудню сделался порывистым и сильным. По реке кружились снежные вихри; они зарождались неожиданно, словно сговорившись, бежали в одну сторону и так же неожиданно пропадали. Могучие кедры глядели сурово и, раскачиваясь из стороны в сторону, гулко
шумели, словно роптали
на непогоду.
В сумерки мы возвратились назад. В фанзе уже горел огонь. Я лег
на кан, но долго не мог уснуть. Дождь хлестал по окнам; вверху, должно быть
на крыше, хлопало корье; где-то завывал
ветер, и не разберешь,
шумел ли то дождь, или стонали озябшие кусты и деревья. Буря бушевала всю ночь.
Вечером у всех было много свободного времени. Мы сидели у костра, пили чай и разговаривали между собой. Сухие дрова горели ярким пламенем. Камыши качались и
шумели, и от этого шума
ветер казался сильнее, чем он был
на самом деле.
На небе лежала мгла, и сквозь нее чуть-чуть виднелись только крупные звезды. С озера до нас доносился шум прибоя. К утру небо покрылось слоистыми облаками. Теперь
ветер дул с северо-запада. Погода немного ухудшилась, но не настолько, чтобы помешать нашей экскурсии.
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу,
ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти дети без цели, даже без удовольствия,
шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще, если б только можно было глядеть
на этих детей, а когда заставляют быть в их среде», — пишет она в одном письме из деревни, куда княгиня уезжала летом, и продолжает: «У нас сидят три старухи, и все три рассказывают, как их покойники были в параличе, как они за ними ходили — а и без того холодно».
Острые сучья царапают белое лицо и плеча;
ветер треплет расплетенные косы; давние листья
шумят под ногами ее — ни
на что не глядит она.
Спустя некоторое время после того, как Хорошее Дело предложил мне взятку за то, чтоб я не ходил к нему в гости, бабушка устроила такой вечер. Сыпался и хлюпал неуемный осенний дождь, ныл
ветер,
шумели деревья, царапая сучьями стену, — в кухне было тепло, уютно, все сидели близко друг ко другу, все были как-то особенно мило тихи, а бабушка
на редкость щедро рассказывала сказки, одна другой лучше.
— По чрезвычайному дождю грязь по здешним улицам нестерпимая, — доложил Алексей Егорович, в виде отдаленной попытки в последний раз отклонить барина от путешествия. Но барин, развернув зонтик, молча вышел в темный, как погреб, отсырелый и мокрый старый сад.
Ветер шумел и качал вершинами полуобнаженных деревьев, узенькие песочные дорожки были топки и скользки. Алексей Егорович шел как был, во фраке и без шляпы, освещая путь шага
на три вперед фонариком.
Малюта вышел. Оставшись один, Максим задумался. Все было тихо в доме; лишь
на дворе гроза
шумела да время от времени
ветер, ворвавшись в окно, качал цепи и кандалы, висевшие
на стене, и они, ударяя одна о другую, звенели зловещим железным звоном. Максим подошел к лестнице, которая вела в верхнее жилье, к его матери. Он наклонился и стал прислушиваться. Все молчало в верхнем жилье. Максим тихонько взошел по крутым ступеням и остановился перед дверью, за которою покоилась мать его.
Октябрьская ночь была холодна и сумрачна; по небу быстро неслись облака, и
ветер шумел голыми ветвями придорожных ракит. Ахилла все не останавливаясь шел, и когда засерел осенний рассвет, он был уже
на половине дороги и смело мог дать себе роздых.
Быстрее ворочались колеса
на какой-то близкой станции, и уже пронесся поезд,
шумя, как
ветер в бору перед дождливым утром.
Они исчезли.
На дворе дробно
шумел дождь, вздыхал
ветер, скрипели деревья, хлопала калитка, Кожемякин прислушивался ко всему, как сквозь сон, вяло соображая...
Дунул
ветер и обнажил из-под лохмотьев сухую грудь старухи Изергиль, засыпавшей всё крепче. Я прикрыл ее старое тело и сам лег
на землю около нее. В степи было тихо и темно. По небу всё ползли тучи, медленно, скучно… Море
шумело глухо и печально.
Лаяли только собаки, да
шумел ветер, гулявший теперь
на просторе.
Эй, хлопче, не довелось тебе слышать, как играл Опанас Швидкий, а теперь уж и не услышишь! Вот же и не хитрая штука бандура, а как она у знающего человека хорошо говорит. Бывало, пробежит по ней рукою, она ему все и скажет: как темный бор в непогоду
шумит, и как
ветер звенит в пустой степи по бурьяну, и как сухая травинка шепчет
на высокой козацкой могиле.
Потом поднял голову, посмотрел
на небо, как в небе орел ширяет, как
ветер темные тучи гоняет. Наставил ухо, послушал, как высокие сосны
шумят.
Ветер шумит, наметает сугробы.
Месяца нет — хоть бы луч!
На небо глянешь — какие-то гробы,
Цепи да гири выходят из туч…
Я ли о нем не старалась?
Я ли жалела чего?
Я ему молвить боялась,
Как я любила его!
Дожди наконец перестали, земля высохла. Встанешь утром, часа в четыре, выйдешь в сад — роса блестит
на цветах,
шумят птицы и насекомые,
на небе ни одного облачка; и сад, и луг, и река так прекрасны, но воспоминания о мужиках, о подводах, об инженере! Я и Маша вместе уезжали
на беговых дрожках в поле взглянуть
на овес. Она правила, я сидел сзади; плечи у нее были приподняты, и
ветер играл ее волосами.
Я взял ружье и вышел.
На дворе было очень темно, дул сильный
ветер, так что трудно было стоять. Я прошелся к воротам, прислушался:
шумят деревья, свистит
ветер, и в саду, должно быть у мужика-дурачка, лениво подвывает собака. За воротами тьма кромешная,
на линии ни одного огонька. И около того флигеля, где в прошлом году была контора, вдруг раздался придушенный крик...
А ночью, думая о Маше, я с невыразимо сладким чувством, с захватывающею радостью прислушивался к тому, как
шумели крысы и как над потолком гудел и стучал
ветер; казалось, что
на чердаке кашлял старый домовой.
Москва-река, извиваясь, текла посреди холмистых берегов своих; но бесчисленные барки, плоты и суда не пестрили ее гладкой поверхности;
ветер не доносил до проезжающих отдаленный гул и невнятный, но исполненный жизни говор многолюдного города; по большим дорогам
шумел и толпился народ; но Москва, как жертва, обреченная
на заклание, была безмолвна.
Справа по обрыву стоял лес, слева блестело утреннее красивое море, а
ветер дул
на счастье в затылок. Я был рад, что иду берегом.
На гравии бежали,
шумя, полосы зеленой воды, отливаясь затем назад шепчущей о тишине пеной. Обогнув мыс, мы увидели вдали,
на изгибе лиловых холмов берега, синюю крышу с узким дымком флага, и только тут я вспомнил, что Эстамп ждет известий. То же самое, должно быть, думал Дюрок, так как сказал...
Одна из гостиных в доме Сорина, обращенная Константином Треплевым в рабочий кабинет. Направо и налево двери, ведущие во внутренние покои. Прямо стеклянная дверь
на террасу. Кроме обычной гостиной мебели, в правом углу письменный стол, возле левой двери турецкий диван, шкап с книгами, книги
на окнах,
на стульях. — Вечер. Горит одна лампа под колпаком. Полумрак. Слышно, как
шумят деревья и воет
ветер в трубах.
Вдруг
прошумел сильный
ветер… стая тетеревов пронеслась над шалашом и расселась около него по деревьям, а если их нет поблизости (что бывает
на привадах полевых), то по снегу; даже садятся иногда
на шалаш и
на шатер.
Достав фонарь, я пошел осмотреть избу кругом — никаких следов, только один лес глухо
шумел под напором
ветра да где-то дико вскрикивал филин; вернувшись в комнату, я нашел Александру Васильевну в передней избе, она стояла у письменного стола и, обернувшись ко мне, указала рукой
на листик почтовой бумаги,
на котором было начато письмо.
Ночь
на 12 августа была особенно неприветлива: дождь лил как из ведра,
ветер со стоном и воем метался по улице, завывал в трубе и рвал с петель ставни у окон; где-то скрипели доски, выла мокрая собака, и глухо
шумела вода в пруде, разбивая о каменистый берег ряды мутных пенившихся волн.
Когда случилось внезапное появление Плодомасова у дверей молодой бранки Байцуровой,
на дворе, по причине короткого осеннего дня, стояла уже густая, непроницаемая тьма; моросил мелкий, частый дождик, и тихий, но упругий
ветер уныло выл и
шумел за выходящими в сад окнами боярышниной опочивальни.
Уже с полудня парило и в отдалении всё погрохатывало; но вот широкая туча, давно лежавшая свинцовой пеленой
на самой черте небосклона, стала расти и показываться из-за вершин деревьев, явственнее начал вздрагивать душный воздух, всё сильнее и сильнее потрясаемый приближавшимся громом;
ветер поднялся,
прошумел порывисто в листьях, замолк, опять зашумел продолжительно, загудел; угрюмый сумрак побежал над землею, быстро сгоняя последний отблеск зари; сплошные облака, как бы сорвавшись, поплыли вдруг, понеслись по небу; дождик закапал, молния вспыхнула красным огнем, и гром грянул тяжко и сердито.
Владимир Сергеич побежал
на крик. Он нашел Ипатова
на берегу пруда; фонарь, повешенный
на суку, ярко освещал седую голову старика. Он ломал руки и шатался как пьяный; возле него женщина, лежа
на траве, билась и рыдала; кругом суетились люди. Иван Ильич уже вошел по колена в воду и щупал дно шестом; кучер раздевался, дрожа всем телом; два человека тащили вдоль берега лодку; слышался резкий топот копыт по улице деревни…
Ветер несся с визгом, как бы силясь задуть фонари, а пруд плескал и
шумел, чернея грозно.
В долине над ручьем свистел
ветер, а черный, еще не убранный зеленью лес
шумел и зловеще махал
на нас своими прутьями.
Сверкнула молния; разорванная ею тьма вздрогнула и,
на миг открыв поглощённое ею, вновь слилась. Секунды две царила подавляющая тишина, потом, как выстрел, грохнул гром, и его раскаты понеслись над домом. Откуда-то бешено рванулся
ветер, подхватил пыль и сор с земли, и всё, поднятое им, закружилось, столбом поднимаясь кверху. Летели соломинки, бумажки, листья; стрижи с испуганным писком пронизывали воздух, глухо
шумела листва деревьев,
на железо крыши дома сыпалась пыль, рождая гулкий шорох.
Почти никто не напился пьян, домой пошли тесными компаниями, говорили
на улице, понижая голоса, и нередко останавливались, прислушиваясь к чему-то.
Шумел ветер голыми сучьями деревьей, моросил дождь, лаяли и выли озябшие, голодные собаки.
Сгустились тучи,
ветер веет,
Трава пустынная
шумит;
Как черный полог, ночь висит;
И даль пространная чернеет;
Лишь там, в дали степи обширной,
Как тайный луч звезды призывной,
Зажжен случайною рукой,
Горит огонь во тьме ночной.
Унылый путник, запоздалый,
Один среди глухих степей,
Плетусь к ночлегу;
на своей
Клячонке тощей и усталой
Держу я путь к тому огню;
Ему я рад, как счастья дню…
Похоже было
на то, как будто у него опять начинались мечтания. А как нарочно, каждый день, несмотря
на то, что уже был конец марта, шел снег и лес
шумел по-зимнему, и не верилось, что весна настанет когда-нибудь. Погода располагала и к скуке, и к ссорам, и к ненависти, а ночью, когда
ветер гудел над потолком, казалось, что кто-то жил там наверху, в пустом этаже, мечтания мало-помалу наваливали
на ум, голова горела и не хотелось спать.
Бугры песка, наметенного
ветром и волнами, окружали их. Издали доносился глухой, темный шум, — это
на промысле
шумели. Солнце садилось,
на песке лежал розоватый отблеск его лучей. Жалкие кусты ветел чуть трепетали своей бедной листвой под легким
ветром с моря. Мальва молчала, прислушиваясь к чему-то.
Проснулся он ночью, и дико ему стало. Забыл, что случилось в последние три дня, и не знает, отчего звезды из-за веток смотрят
на него, отчего над ним деревья от
ветра шумят, отчего ему холодно и лежит он не
на своей пуховой постели, а
на сырой траве. Стал вспоминать и все припомнил.
Игнатий оглянулся кругом, бросил взгляд
на безоблачное, пустынное небо, где в полной неподвижности висел раскаленный солнечный диск, — и тут только ощутил ту глубокую, ни с чем не сравнимую тишину, какая царит
на кладбищах, когда нет
ветра и не
шумит омертвевшая листва.